Символическая география или география как символ на постсоветском Южном Кавказе

Распад СССР и последующие политические, социально–экономические и этнонациональные пертурбации можно рассматривать в качестве радикальной трансформации геополитического и геоэкономического значения. Вместе с тем эти трансформационные процессы оказали непосредственное влияние на индивидуальные, политические, социальные и морально–психологические идентификационные константы народов и индивидов, проживающих на посткоммунистическом пространстве. Одновременно крушение огромного государства повлекло за собой небывалую переоценку ценностей и ценностной ориентации в построении новых идентичностей. Этот всеобъемлющий процесс привел также и к кризису идентичности.

С первых лет независимости лидеры трех южнокавказских стран стремились каким-то образом придать определенный статус своим государствам, а иногда и региону в целом, посредством конструирования конкретной географической идентичности, естественно, придавая этой идентичности определенный политический смысл. При этом риторика о стратегическом расположении конкретной страны или региона в целом стала доминирующей, в особенности в первые годы независимости. Таким образом, был создан миф о географическом преимуществе конкретной республики или региона в целом, хотя южнокавказский регион вовсе не рассматривается таковым[1].

Трансформации географического восприятия региона носили как символический, так и конкретный географически–геополитический характер. Взять хотя бы тот факт, что впервые за несколько последних столетий Турция и Россия лишились общей сухопутной границы. Сам регион оказался буферным между Ближним и Средним Востоком и Российской Федерацией. Географическая номенклатура вокруг названия региона варьируется от Закавказья до Южного Кавказа, для России он оказался в зоне ближнего зарубежья, для некоторых западных исследователей регион называется Транскаспием или включается в зону Большого Ближнего Востока. А в некоторых кругах Кавказ вовсе стали называть “Северным ярусом” (Northern tier) Ближнего Востока[2].

Трансформация географических представлений и их националистические коллективные представления Бенедикт Андерсон называет “паломничеством”, а именно перемещением по территории большого политического пространства – империи – из колониальной периферии в имперские центры и обратно, в ходе которого “паломники” приобретают новое измерение территориальной протяженности, качества пространства, пространственных представлений[3].

Очевидно, что территориальный аспект идентичности, в частности формирование групповых идентичностей по географическому и местническому принципу, приобрел в южнокавказском регионе более радикальные проявления, став надежным инструментом для манипуляций в конфликтных ситуациях, а также для достижения политических целей. Наглядным примером последнего может быть анклав Нахичевань, нередко выступавший в качестве “бунтующей” автономии, начиная с бойкота первых всенародных выборов Президента Азербайджана в 1992 г., и впоследствии оказавший огромное влияние на путь к президентству главы нахичеванской автономии Г. Алиева.[4]

Не будет преувеличением и то утверждение, что территориальный аспект идентичности для Кавказа в целом остается весьма актуальным как на микро–, так и на макроуровнях. Причисление себя к конкретной группе в кавказском ареале в большинстве случаев происходит по географически–территориальному принципу и имеет первостепенное значение в определении групповой и индивидуальной идентичности.

При этом Южный Кавказ и Кавказ в целом исторически были пограничной зоной между двумя мирами – восточным и западным, с чем связано и сосуществование внутри региона двух разнонаправленных макроидентичностей – христианской и мусульманской[5].

К примеру, в самом Азербайджане территориальный аспект формирования идентичности оказывает определенное влияние на формирования клановой структуры азербайджанского общества и на процесс ротации политических элит в республике. По схожему территориальному принципу происходит и расселение азербайджанских мигрантов за пределами республики.

При этом дебаты вокруг существования единой кавказской идентичности несут определенную смысловую нагрузку, главным образом географически–этнографического характера[6]. Но идеи создания единого кавказского политического союза и формирования единой кавказской идентичности на заре 1990-х были сильно политизированы вследствие их геополитической направленности.

По нашему мнению, кавказская идентичность и есть то “воображаемое сообщество”, которое образуется и, как правило, существует вне пределов самого Кавказа и является (само)идентификационным механизмом, большей частью, по географическому принципу.

Мифологизация “Родины” в качестве “этнической территории”, как правило, в меньшей степени свойственна нормальной, “спокойной” этнической идентичности, но является неотъемлемым компонентом ущемленного, а следовательно, гипертрофированного этнического самосознания.[7] Одновременно в массовом сознании населения региона все еще доминируют воображаемые и конкретные исторические границы Великой Армении, Великой Грузии и Великого Азербайджана, и референции к исторической географии вновь стали притчей во языцех у политических акторов и в народной исторической мифологии.

Одним из интереснейших моментов построения постсоветской идентичности является выработка и формирование единой региональной идентичности, в частности выбора приемлемой географической номенклатуры (топонимики). После исчезновения с карты мира Советского Союза географический термин “Закавказье” сразу приобрел определенную смысловую нагрузку, а именно стал проявлением геополитической ориентации, указывая на конкретную внешнеполитическую (российскую) направленность и интерпретацию. На первый взгляд, вполне нейтральный термин “Южный Кавказ”, в свою очередь, был воспринят в штыки кругами, выступающими с антизападных позиций. В нашем случае мы будем использовать географический термин “Южный Кавказ”, не придавая используемому термину никаких смысловых нагрузок и коннотаций.

Другим, не менее интересным, аспектом является определенная двойственность географической номенклатуры названий независимых южнокавказских республик. Так, во время гражданской войны в Грузии существовала компромиссная формула Восточной и Западной Грузии, а именно восточная – под руководством Э. Шеварднадзе, а западная – под руководством З. Гамсахурдиа.[8]

В 1990 году во время парламентских дебатов в Армении по поводу переименования республики и принятия Декларации о независимости, в качестве нового названия страны были предложены термины Араратская республика или же Восточно-армянская республика. Однако, предпочтение было отдано названию “Республика Армения”. Начиная с IV века н. э., армяне традиционно воспринимали свою страну разделенной на Восточную и Западную части; до того существовало деление на Малую и Великую Армению[9], на смену которым в средние века пришли те же самые термины, на этот раз подразумевавшие Армению в ее исторических границах и Киликийскую Армению.

В Азербайджане дискурс национальной и государственной дихотомии велся в контексте существования Северного и Южного Азербайджана и концепции разделенного народа.[10] Отсюда и отождествление советско–иранской границы с Берлинской стеной, которая была устранена за несколько недель до беспрецедентной по своим масштабам разрушения советско–иранской и советско–турецкой (на нахичеванском участке) границы в январе 1990 г., с параллельным дискурсом о стремлении объединить разделенные части азербайджанского народа подобно объединению двух частей немецкого народа.[11] Своеобразной географической стабилизацией является наличие непризнанной Нагорно–Карабахской республики и Республики Армения с одной стороны, и Нахичеванской автономной республики и самой Республики Азербайджан с другой стороны.

Случай с Азербайджаном интересен в нескольких аспектах. Географическое название “Азербайджан” для той территории, где сегодня располагается Азербайджанская Республика, так же, как и этническое название для кавказских тюрков “азербайджанцы”, являются конструктами–феноменами ХХ века. Название Азербайджан, под которым подразумеваются северные от реки Аракс земли, является дубликатом аналогичного названия северо–западной области Ирана, являющегося арабизированным наименованием исторической области Атропатена.

После провозглашения Первой Азербайджанской республики в 1918 г. с подачи турецких военных он была названа как “Азербайджан”. Это решение породило волну протеста со стороны персидской власти и интеллигенции. Очевидно, что этот выбор имел чисто геополитическую подоплеку, в частности, придавал определенную легитимность дальнейшим притязаниям на сопредельные области Ирана, чего, собственно, и опасалась иранская сторона. После советизации название “Азербайджан” было сохранено большевиками по причине тех же геополитических амбиций. В современных международных отношениях нечто похожее происходило на Балканах, когда после распада Югославии обрела независимость одна из ее бывших республик – Македония. Греция до сих пор не признает этого названия, несмотря на то, что югославская Македония действительно географически занимает часть исторической Македонии[12].

На основании географического названия появился этноним “азербайджанцы”, до этого известный в дореволюционной научной литературе и СМИ под несколькими названиями, такими, как “кавказские татары”, “кавказские тюрки”, “мусульмане” и т. д. В начале ХХ века был модным сильно политизированный термин “тюрки”, а термин “азербайджанцы” в дореволюционный период не применялся[13]. Этноним “азербайджанец” закрепился за тюркоязычным населением Южного Кавказа лишь в 30–е годы ХХ столетия.

Свои представления о разделенных народах существовали также и среди осетин и лезгин, проживающих по обе стороны новообразованных государственных границ Российской Федерации, Грузии и Азербайджана.

Новое геополитическое оформление посткоммунистического мира связано также еще с двумя географическими понятиями, в которые входят страны Южного Кавказа. Это регион Большого Ближнего Востока и Объединенной Европы, с которым регион в ближайшее десятилетие будет сотрудничать в рамках новой программы ЕС “Расширенная Европа – новое соседство”. Еще на заре независимости в трех странах широко применялись нарративы о приграничном расположении своих государств между Западом и Востоком, Севером и Югом. Иногда периферийное географическое положение интерпретировалась в контексте религиозного и межцивилизационного дискурса, в частности Грузия и Армения были не прочь идентифицировать себя как христианские форпосты на мусульманском Востоке. Тезис “христианская Грузия как форпост цивилизации на мусульманском Востоке” подпитывает и идею национального мессианства грузин[14].

Одновременно Азербайджан представляется и рассматривается в качестве “геополитического и геоэкономического плацдарма для долгосрочного стратегического выхода в Европу и Азию”[15].

В конфликтном дискурсе, стараясь противопоставлять себя метрополиям, бывшие автономии пытались выступать с опровергающих позиций, а иногда сами приписывали себе идентификационные компоненты центра. Так, североосетинские авторы старались оспорить тезис грузинской стороны об оплоте христианства на Кавказе в мусульманском окружении[16].

В свою очередь, стараясь дистанцироваться от Тбилиси и оспорить свою обособленную географическую идентичность, абхазская сторона ссылается на то, что Абхазия в течение длительного периода находилась на внутренней периферии западных империй и западной цивилизации[17].

В одной из своих статей председатель парламентской комиссии по обороне и безопасности Грузии, призывая к большей вовлеченности Запада в Грузию, указывал на долголетние связи Грузии с Западом “в контексте модернизированной грузинской идеи Грузии как барьера христианства на мусульманском Востоке. По его словам, Кавказ, и Грузия в его сердце, будут нейтрализовывать все угрозы Европе, выполняя роль буферной зоны стабильности и демократии между Ираном и Россией”.[18] В свою очередь бывший президент страны Эдуард Шеварднадзе предложил концепцию превращения Грузии в главную артерию, соединяющую Восток и Запад. Коммуникационная программа “Шелковый путь”, по его словам, вполне соответствовала исторической миссии Грузии, соединяющей и объединяющей западные и восточные цивилизации и культурные течения[19]. Таким образом, Грузия входила в сферу стратегических интересов всего мира, и создавались дополнительные гарантии суверенитета и независимости страны[20]. Согласно другой, не менее популярной трактовке, Грузия есть духовный посредник между западным и восточным миром христианства и ислама[21].

Лидеры Азербайджана, определяя пограничность республики, утверждали, что “в соответствии со своим географическим положением Азербайджан является страной, объединяющей западную цивилизацию с восточной – как с географической точки зрения, так и с духовной. Мы также очень высоко ценим эту нашу историческую миссию. Азербайджан – это независимое государство, объединяющее Восток и Запад, Европу и Азию, христианский мир с исламским, и в дальнейшем оно будет жить как независимое государство”[22].

В другом случае модель Турции, преподносимой Западом мусульманским странам бывшего СССР, в противоположность фундаменталистской иранской, закрепила за Азербайджаном статус моста в Турцию для центральноазиатских республик в той степени, в какой Турция является мостом на Запад для Азербайджана.[23]

Впрочем, такая интерпретация могла оказать некое воздействие на Запад, в особенности после иранской революции, когда в СМИ и политических кругах Запада много говорилось об исламской угрозе и о повторении иранского сценария.

Вообще, на заре независимости в грузинском политическом дискурсе модными были референции к исторической роли страны как объединителя Кавказа и закрепления за Грузией роли страны лидера. Идея лидерства в конкретном постсоветском регионе до сих пор актуальна, и это наглядным образом видно на примерах борьбы за лидерство не только на Южном Кавказе, но и в бывшей Прибалтике (ныне страны Балтии), и в Средней Азии (ныне Центральная Азия). В этом контексте Грузия виделась “краеугольным камнем кавказского единства”[24].

Обособленная идентичность конкретной страны проявилась также и на примере закрепления определенных клише со стороны Запада. Среди таковых было “остров стабильности и демократии”, которое до середины 1990–х закрепилось за Арменией и Кыргызстаном, но впоследствии быстро забылось. Для грузинского случая приведем цитату из оппозиционной газеты “Иберия–Спектр”, которая в начале 1993 г. писала: “Вопреки расчетам, Грузия не стала “витриной демократии” и “островом стабильности”. Внутренние конфликты мешают ей играть роль, которую был готов признать за ней Запад – роль строителя региональной безопасности и посредника в спорах между кавказскими народами, прежде всего между армянами и азербайджанцами”[25].

Довольно интересно проследить дискурс принадлежности Грузии к европейской цивилизации. Интенсивное обсуждение этого вопроса грузинскими общественными и научными кругами обусловлено в первую очередь христианскими основами грузинской культуры, а также довольно активным взаимодействием с Европой в разные периоды истории.

Особенности политической культуры конкретной республики стали также определяющими факторами в определении ее географической принадлежности. К примеру, в западных ученых кругах, учитывая клановый принцип политической системы, Азербайджан причисляют к центральноазиатскому ареалу.

Для стран бывших метрополий характерно было выступление с позиций сохранения территориальной целостности и отрицания всяких исторических, юридических и моральных прав на территории за проживающими на них национальными меньшинствами. К примеру, в случае грузино–абхазского конфликта имели место разные интерпретации по этому вопросу. Часть грузинских авторов признавали автохтонность абхазов, другая часть же, по мнению абхазского ученого О. Н. Дамения, сводилась к следующему: “Абхазы по самосознанию грузинской стороны – это отдельный народ и не являются частью грузинского этноса, но Абхазия (территория) – это часть Грузии. Грузинская сторона вынуждает признавать, что абхазы – аборигены на этой территории, но сама территория – грузинская”.[26]

Как правило, бывшие метрополии, а также и “взбунтовавшиеся” автономии рассматривали двусторонние проблемы сквозь призму истории и исторической географии, Впрочем, не всегда убедительно первые делали такие апелляции, дабы легитимизировать их аутентичность современному определению сохранения принципа территориальной целостности. И получается, что в момент конфликта эти автономии находились не на политической, а на исторической карте[27].

В период этнических конфликтов, переросших в широкомасштабные войны, стороны занимали или же теряли определенные территории, которые свою очередь тоже впоследствии получали определенную символическую интерпретацию. Так, в случае армяно–азербайджанского конфликта, территории непризнанной НКР и занятых армянскими войсками сопредельных с НКР областей, азербайджанская сторона называет “оккупированными”, в то время как официальные круги в НКР и РА рассматривают эти территории как своего рода зоны безопасности, пресекающие досягаемость азербайджанской артиллерии. В общественных кругах эти самые территории называются “освобожденными”, опять–таки указывая на их армянонаселенность до сравнительно недалекого прошлого.

Впрочем, у азербайджанской стороны тоже существует понятие “освобожденные территории”, под которыми подразумеваются небольшие территории НКР, оставленные армянскими силами, а также армянские села бывшего Шаумяновского района, население которых было депортировано во время печально известной операции “Кольцо”, проведенной совместно с азербайджанским ОМОНом и советскими войсками в 1991 г. Эти территории, а также те, которые были оставлены армянскими войсками из–за их далеко неважного стратегического положения, как раз принимают своеобразное сакральное значение, и своим определением именно как “освобожденные” призваны каким–то образом компенсировать существующий статус–кво и соотношение потерь в зоне конфликта. Этот дискурс часто актуализируется в азербайджанских СМИ в связи с заселением там беженцев.[28]

Параллельно в научных спорах, да и на уровне массового сознания, территории, которые стали предметом спора и конфликта сразу же приобрели значение, чуть ли не прародины и “очага этногенеза” или же сохранения государственности в условиях отсутствия централизованной власти”[29]. Своеобразными феноменами современной конфликтной, псевдополитической и конъюнктурной интенций стали правительства в изгнании. Такими можно считать правительство Западной Армении или Ереванское правительство в изгнании. Интересно, что задачей последнего является “воссоединение Армении с Азербайджаном”[30]. На этом фоне любое “неправильное представление” воображаемых и исторических границ того или иного государства вызывает ответную реакцию. На страницах зарубежных картографических изданий или же на электронных страницах Интернета, где “собственная” правда оказывается ущемленной, неминуемо следуют оповещения о “скрытой правде” от “потерпевшей” стороны после каждого такого проявления, становясь одновременно предметом жарких споров на страницах местных газет[31].

С самого начала конфликта топонимика превратилась в одну из фронтовых линий в межэтнических конфликтах южнокавказского региона. Конфликтующие стороны с усердием и упорством стараются доказать свою правоту относительно предыстории и возникновения названия того или иного географического объекта и местности. Эта война, которую справедливо можно назвать “войной географических названий”, стала символом неуживчивости соседей, насаждая, таким образом, дух национальной исключительности.[32] Двойное название географических имен стало другим фактором конфликтогенности и взаимных притязаний. Среди множества таких примеров можно выделить следующие дихотомии – Сухуми/Сухум, Пицунда/Бичвинта, Шуши/Шуша, Нахичеван/Нахчыван, Степанакерт/Ханкенди, Джавахети/Джавахк и т. д.

Актуальность затрагивания темы исторической географии и “топографической войны” не спадает, и это проявляется на страницах периодической печати, а также в интернет–форумах с участием конфликтующих сторон[33].

На этом фоне забавным представляется заявления министра иностранных дел Грузии А. Чикваидзе на сессии Генеральной Ассамблеи ООН 31 июля 1992 г. по поводу принятия Грузии в эту международную организацию. Он, в частности, указал, что “в Грузии нет ни пяди негрузинской земли, и мы решительно будем пресекать любую претензию на грузинскую землю”[34].

Волна переименований географических названий и городской топонимики захлестнула все три республики практически одновременно. В апреле 1991 г. в Армении был принят закон о переименовании некоторых населенных пунктов и других топонимов, которое проще было назвать их реарменизацией. Смысл заключался в переименовании названий советского периода, а также замене тюркизированных названий этих местностей. Главным принципом переименований была замена на названия, существовавшие до их тюркизации, на основе исторических летописей и документов. По этому принципу были переименованы, например, села севанского бассейна, населенные пункты в Нагорном Карабахе, на территории между Республикой Армения и НКР и др.

Такие топонимы составляли примерно 75-80 процентов от общего числа переименований, остальные 10 процентов – те названия, которые образовались в результате деарменизации этих местностей и интенсивного заселения их тюркоязычным населением. Сильно политизированный вопрос об автохтонности насельников-тюрков в таких поселениях, как Каракилиса (совр. Ванадзор), или Учкилиса (совр. Эчмиадзин), не представляется серьезным по той простой причине, что само существование слова “церковь” в таких названиях уже говорит о том, что при наличии христианского/армянского населения эти города не могли не иметь какое-нибудь другое название.

Пожалуй, особняком в этом ряду стоит город Гюмри. Старое название Ленинакан в 1992 г. было заменено на историческое – Кумайри. Но под давлением общественности города ему дали имя тюркизированного варианта древнеармянского, летописного названия.

Первыми ласточками стали тотальные переименования не только имен, имеющих ассоциации с советским прошлым, а также те названия, которые прямо или косвенно имели отношение к противоположной в конфликте стороне. В Армении практически все названия, скажем так, азербайджанского происхождения были заменены новыми, как правило, имеющими отношение к Карабаху.[35]

Волна переименований в Азербайджане прошла в 1990-1991 гг. Так, Пушкинский район в Баку вновь получил историческое имя Билясувар. Имя С. Шаумяна было изъято из названий трех азербайджанских сел, а в Баку получили новые названия район (Шаумяновский район был переименован в Хатаинский), станция метро, больница и улица, названные его именем[36].

В Азербайджане такие переименования были направлены на нейтрализацию армянской идентичности этим названиям. К примеру, в перечне требований представителей азербайджанского населения на встрече с руководством республики среди прочих было предложено переименовать те населенные пункты, которые носили имя С. Шаумяна (два района, один город), восстановить историческое название населенного пункта Гюлистан, где в 1813 был заключен Гюлистанский договор, вернуть Ждановскому району историческое имя Байлаган, а также переименовать улицу Авакяна.

Для переименования названий улиц в городе Шуши главным принципом стал выбор имен тех, кто родился в самом городе или же погибших в боях за город воинов, или просто по историческим названиям кварталов. В этом случае, конечно, все они были армяне, хотя есть и известные азербайджанские деятели родом из Шуши, такие, как Бюль Бюль Оглы, поэтесса Натаван, композитор Узеир Гаджибеков и т. д[37].

Другая интересная сторона символизации исторической географии или же представления географических названий в символической оболочке связана с общеконфликтной риторикой: с немалой долей политической риторики и увязыванием их с другими сюжетами истории, в частности с Великой Отечественной войной. В случае карабахского конфликта таковыми были, например, связь Карабаха и Армении с блокадным Ленинградом после перекрытия транспортных магистралей со стороны Азербайджана, Лачинский коридор стал “Дорогой жизни”, связывающей Нагорный Карабах с остальным миром, для Нахичевана таким стал мост Умудлу через Аракс, связывающий с Турцией, Ходжалу стали сравнивать с Хатынью, а Агдам – “городом–героем” и т. д.

С конфликтом связаны и такие сюжеты, как представление Армении в качестве “второго Израиля”, а Грузии – “малой империей”[38]. На заре нефтяной дипломатии официальные лица Азербайджана были не прочь очертить будущее республики перспективами превращения во “второй Кувейт”[39] и т. д. Вторым Кувейтом, но в иной интерпретации на плакатах, адресованных ООН называло свою непризнанную республику в начале 90-х население Южной Осетии[40]. Конфликт внес в общественно–политический лексикон свои термины, обезличивающие и, в основном, призванные оправдать действия той или иной стороны конфликта. Населенные пункты, города и села во время ведения боевых действий перестали считаться таковыми и рассматривались как огневые точки, которые должны быть подавлены. Авианалеты на Степанакерт, со слов захваченных в плен летчиков наемников, велись именно с этой мотивацией. В свою очередь Шуши и Агдам тоже перестали считаться городами, а рассматривались лишь как огневые точки, откуда велась интенсивная ракетно-артиллерийская стрельба по армянским населенным пунктам в Карабахе.

Экономическое оживление после первых хаотических лет постсоветской реальности стало причиной для сравнений такого порядка, естественно, не без определенного налета политического компонента. Так, Баку стали сравнивать с Амстердамом на Каспии, Батуми с легкой руки бывшего руководителя Аджарской автономии Аслана Абашидзе, сравнивали со “вторым Гонконгом”, а Ереван – с “летней столицей армян мира”[41]. Экономические сдвиги подтолкнули руководство Грузии к тому, чтобы назвать республику “СНГ–евским тигром”, а Армению министр иностранных дел республики поспешил назвать “южнокавказским тигром”.

География порой выступает в качестве носителя исторических символов, а также для утверждения исторического превосходства над соседями. Так, в вопросе о месте зарождения кура–араксинской культуры ученые придерживались различных мнений. Грузины считали, что центр этой культуры располагался в Грузии, армяне – в Араратской долине, лезгины – в Дагестане. Как утверждает азербайджанский автор, центром возникновения кура–араксинской культуры является территория Азербайджана – Нахчыван.[42]

В среде армянских историков существует и развивается версия о прародине индо-арийских племен и первых европейцев в Армянском нагорье.

Региональные державы периодически указывали на вхождение территорий той или иной южнокавказской республики в состав их страны. Этот дискурс остро проявлялся на фоне разразившегося соперничества за влияния на южной периферии бывшего СССР. К примеру, официальная позиция Ирана нашла свое отражение в высказываниях Аятоллы Мохсена Шабестари, сделанных в мае 1996 года. Аятолла, в частности, заметил: “Азербайджанская республика когда–то была нашей. Так что если вообще ведется речь об объединении двух Азербайджанов, то это они должны вернуться в Иран, а не наоборот... Некоторые агенты мирового высокомерия пытаются нанести урон нашему национальному единству, распространяя в нашем регионе сецессионистские настроения. К сожалению, некоторые из их наемников в Тавризе, вторя им, говорят о пантюркизме. Политика Исламской республики требует избегать подобной полемики. Мы не хотим поднимать шум. Но если мы окажемся лицом к лицу с такими сатанинскими заговорами, то придется напомнить всем, включая народ Азербайджанской Республики, что когда–то мы потеряли ряд азербайджанских городов и можем потребовать их возвращения”[43].

В качестве контраргумента грузинской стороне в упразднении югоосетинской автономии 20-го июня 1990 г. осетины вспомнили о том, что российское подданство они принимали не двумя отдельными Осетиями. Вдобавок идеологически утверждалось, что северные осетины всегда тяготели к России, а южные – к грузинам[44]. Согласно другой геополитической формуле, озвученной президентом республики Северная Осетия, А. Галазовым в 1992 году, Северная Осетия и Южная Осетия размещались на одной территории. По этой версии, одна часть располагалась на северных склонах Главного Кавказского хребта, другая – на его южных склонах. По замечанию В. Цымбурского, тем самым этот хребет оказался представлен не как разделяющий республики естественный фактор, а как территория, позволяющая сконструировать образ двуединой Осетии в виде “государственности Главного хребта”[45].

Для ликвидации автономных образований бывшие республиканские центры были не прочь обосновать эти решения также ссылками на исторические мотивы. В решении азербайджанского парламента об упразднении автономного статуса Нагорно–Карабахской автономной области от 26 ноября указывалось о неправомерности создания в 1923 г. Нагорно-Карабахской автономной области “как фактора, противоречащего национальным интересам азербайджанского народа и способствующего углублению национальной розни между азербайджанским и армянским народами”[46]. Для обоснования ликвидации осетинской автономии в начале 1991 года была создана комиссия во главе с Э. Шенгелая. В экспертном заключении указывалось на непрерывное существование грузинской государственности с III века до н. э., включавшее и землю Внутренней Картли, где позднее расположилась Южная Осетия[47]. Курьезным можно считать обвинительное заключение грузинского суда над Т. Г. Кулумбековым, начинавшееся словами: “Следствием по делу установлено: в XVI веке на грузинскую землю пришли аланы”[48].

Резюмировав сказанное, можно констатировать, что в условиях текущих трансформационных процессов на стадии переходного периода в южнокавказских обществах поиски самоутверждения и апелляции к истории и географии в качестве средства легитимизации современных реалий продолжают доминировать в общественно–политическом дискурсе трех республик.