Говоря о 1990-х годах в России, принято называть их “лихими”. В Азербайджане нет устоявшегося определения 1990-х, но, например, "фрустрированные" вполне подходит. Возможная радость от обретенной независимости была почти полностью вытеснена армяно-азербайджанским конфликтом, трагедией 20 января, Карабахской войной, поражением в ней, потерей Нагорного Карабаха и прилегающих к нему регионов. В той или иной степени это нанесло психологическую травму всему населению страны, травму, которая впоследствии легла в основу национальной идеи, и которую на тот момент никто не прорабатывал и даже толком не осознавал.
Во-первых, в Азербайджане 1990-х понятия “психологическая травма” или “психологическая помощь” были известны разве что горстке специалистов. Во-вторых, на психологию вообще не было времени – все силы уходили на банальное физическое выживание на руинах СССР, по которому тоже пронесся ураган войны.
Помощь, на которую могли рассчитывать около миллиона азербайджанских беженцев из Армении и вынужденных переселенцев из Карабаха, была очень ограниченной. При содействии международных организаций государство кое-как помогало им материально, но не морально. И еще неизвестно, что травмировало их больше: сама война или последующие годы бесприютности, нищеты и зависимости от чужой милости.
Раны на душе и психике этих людей зарубцовывались сами, кое-как, оставляя шрамы, которые они со временем перестали замечать. Собранные в этой статье истории нескольких женщин, пострадавших от карабахского конфликта, которым удалось (или не удалось) самостоятельно пережить психологические последствия, позволят хотя бы мельком взглянуть на часто скрываемое лицо женской травмы в Азербайджане.
Чужие среди своих
Когда в Баку хлынул поток вынужденных переселенцев, Назрин[1] было 10 лет, и она достаточно хорошо помнит отношение к ним местных:
Не знаю, как взрослые, но дети часто использовали слово “беженец” в уничижительном контексте. Причем даже русскоязычные почему-то употребляли это слово только по-азербайджански – “гачгын”. Детей переселенцев могли дразнить так. Или какая-то девочка могла сказать про другую, что та “одета, как гачгын”. Мол, плохо, одета. Теперь я понимаю, как это было жестоко… Но дети ведь не осознают неприемлемость употребления каких-то слов, а в те годы их редко одергивали и объясняли, что так делать нельзя. Многие взрослые, конечно, сочувствовали переселенцам, но времена были тяжелые для всех и на эмпатию просто не хватало душевных сил.
К тому же для жителей еще недавно интернационального Баку переселенцы из Карабаха были чужаками-провинциалами… Многие бакинцы негативно восприняли массовый приток в столицу людей из регионов, хотя приехали они сюда совсем не по своей воле.
Позже я слышала от знакомых, как обидно им было подобное отношение. Особенно, мужчинам, которых обвиняли еще и в том, что они сбежали, не смогли отстоять свою землю, отдали ее.
Айнур родилась в Баку, но первые пять лет жизни провела у бабушки с дедушкой в Зангилане, а после того, как пошла в школу, ездила к ним на зимние и летние каникулы.
Так было до 13 лет, когда началась война. Мое детство разделилось на “до” и “после”. В первую очередь, потому что деревня, которую я считала вторым домом, вдруг стала недоступна. А потом взяли Зангилан и бабушка с дедушкой, дяди с женами и детьми – вся та родня, к которым мы ездили в гости, теперь приехали к нам. И детство для меня фактически закончилось.
У нас была большая, четырехкомнатная квартира, но народу в ней теперь стало столько, что буквально негде было ступить из-за расстеленных на полу матрасов. Я была уже подростком, хотела к себе внимания, заботы, а родителям было не до меня.
Многое из происходившего тогда я анализирую и понимаю только сейчас. Понимаю, например, почему родственники постоянно ссорились и спорили из-за того, что, например, не вывезли чей-то ковер. Или вазу какую-нибудь. Не желая принимать, что потеряли все, всю свою прожитую жизнь, они цеплялись за всякие мелочи.
Девочки из Карабаха
В 1992 году Зохра окончила школу. Но последнего звонка у нее не было.
В тот период несколько десятков солдат из нашего района попали в окружение и погибли. Один парень был из нашей деревни. Горе, траур… Не до последнего звонка. Но мы тогда готовы были жертвовать какими-то своими радостями, чтобы внести свой вклад в общее дело. Да что там праздник… Даже мое замужество было, в некотором роде, актом самопожертвования.
Это произошло уже спустя годы после войны и переселения. Зохре было 24 года, когда она познакомилась со своим будущим супругом – 29-летнем карабахцем, потерявшем на войне руку.
Мне казалось, что, выходя за него замуж, я проявляю некое геройство что ли… Для меня это был благородный, самоотверженный поступок: молодая женщина выходит замуж за ветерана, лишившегося руки на войне, на которой оба они лишились общей родины…
Сама Зохра тоже была ранена – в семнадцать лет ее задело взрывной волной от разорвавшейся неподалеку мины:
Сломанное ребро вонзилось в легкое. Мне тогда сделали операцию, но проблемы с дыханием сохранились до сих пор, как и боязнь резких звуков, стуков, внезапных вскриков. Всякий раз очень сильно пугаюсь, когда слышу такое.
О сохранившейся у нее фобии неожиданных звуков непонятного происхождения говорит и писательница Гюнель Мовлуд. В 11 лет она вместе с родителями и братьями покинула Джабраильский район. Следующие 5 лет они прожили в палаточном лагере, пока отец Гюнель, отправившийся на заработки в Россию, не купил им квартиру в Сумгаите.
Скудное и некачественное питание тех лет привело к тому, что Гюнель страдает болезнью Крона, хроническим воспалением желудочно-кишечного тракта. И у большинства ее родственниц, поживших в лагерях, также различные желудочно-кишечные заболевания:
Я до сих пор очень боюсь голода. Чувствую себя спокойно и защищенно, только когда холодильник забит до отказа. Всегда помногу готовлю и стараюсь всех накормить. Испытываю удовлетворение, когда вижу, что люди рядом со мной сыты. Но это, наверное, можно считать даже позитивным последствием…
Еще одним положительным последствием жизни в палаточном лагере Гюнель считает то, что это поспособствовало ее социализации: она очень легко сходится с людьми и не испытывает никаких проблем с общением.
Несколько лет назад Гюнель Мовлуд написала автобиографический роман “Лагерь” (в русском переводе “Девочка из Карабаха”):
Этот роман стал неким итогом проработки мною своих психологических травм. Пока были свежи воспоминания, обиды и боль, я вряд ли смогла бы рассказать обо всем открыто и объективно. Но когда мне удалось со всем этим справиться, я написала книгу, чтобы таким образом “закрыть счет” со своим прошлым.
“Страх нарастал постепенно”
На момент начала Первой Карабахской войны Гюльнара была взрослой замужней женщиной, матерью двоих детей, проживающей в Агдамском районе, который она упорно не хотела покидать до последнего момента.
Когда в 1988-м начался конфликт, когда армяне впервые заговорили об отделении от Азербайджана, мы не верили, что они это серьезно. 70 мирных лет, и вдруг такое... В голове не укладывалось, что мы теперь враги. Поэтому поначалу мы даже и не боялись. Страх нарастал постепенно. И со временем стал нашим обычным, привычным состоянием.
В этом состоянии семья Гюльнары прожила до лета 1993 года.
Это несколько лет регулярных обстрелов. Сперва мы не прятались, выходили из дома, смотрели на зарево в небе и пугались, только услышав взрыв. Потом стали прятаться в подвалах своих домов. По ночам, ложась спать, держали под рукой сумки с документами и детскими вещами, если вдруг придется бежать. И яд, на случай, если убежать не получится и нас возьмут в плен. Конечно, все это не могло пройти бесследно и то вылилось у нас потом в диабет, гипертонию, нервные заболевания.
Гюльнара вспоминает, как однажды второпях ушла к соседям, которым привезли тела их погибших родственников, и вскоре услышала с улицы пронзительный крик своего сына.
Бедный ребенок пришел из школы, увидел незапертую дверь и пустой дом, и подумал, что нас забрали, и он остался один. Вообще, сына мне особенно жалко. Дочка-то совсем маленькой была, а сын уже школьник, все понимал. После того, как в 93-м мы уехали из деревни и мыкались по разным временным пристанищам, он пять-шесть школ сменил. Учился с перерывами, то тут, то там… Мне кажется, страхи и лишения, пережитые во время войны и в последующие годы, очень его травмировали. Но ни нам, взрослым, ни детям, никакой психологической поддержки никто не предлагал. Да мы ее и не ждали.
Гюльнаре сейчас 66 лет и она надеется, что теперь, после возвращения Карабаха, проведет остаток жизни в родной деревне. Но о том, когда их семья сможет переехать обратно в Агдам, пока ничего не известно.
В середине марта 2024 года в азербайджанских медиа появилась информация о том, что министерство здравоохранения Азербайджана и Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) запустили проект психологической поддержки для интеграции граждан, вернувшихся жить в освобожденные районы. Но в чем именно будет заключаться эта поддержка, не уточняется.
Судьбы вынужденных переселенцев из Карабаха сложились очень по-разному, в зависимости от множества обстоятельств: от наличия родни в других регионах, которая могла бы помочь, до личной сноровистости да и просто везения. Одни со временем встали на ноги, построили новые дома, дали образование детям, начали новую жизнь… другие до сих пор живут в дышащих на ладан общежитиях или “самостроях”. Сперва они ждали своей очереди на получение квартиры от государства, а теперь ждут очереди на возвращение в Карабах. Но переселение происходит медленно и может занять годы. По официальным данным на 31 октября в разные районы были переселены 3200 человек. В целом же, на первом этапе программы "Великое возвращение", рассчитанном на 2022-2026 годы, предполагается возвращение 140 тысяч человек.
После исхода армян из Нагорного Карабаха осенью 2023 года в воздухе висит вопрос об их гипотетическом возвращении (при условии принятия азербайджанского гражданства). Но никто не верит, что в обозримом будущем армяне и азербайджанцы смогут жить вместе.
Победители не плачут (?)
Впрочем, никто всерьез не верил и в возвращение Нагорного Карабаха. Хотя на протяжении десятилетий это было “официальной общенациональной мечтой”. И теперь, когда мечта эта все же исполнилась, психологические травмы (равно как и физические потери и прочие проблемы с этим сопряженные) отошли на второй план.
Победителю жаловаться неуместно. Да и на что вам, собственно, жаловаться – вопрошают политики и значительная часть общества в соцсетях – вам вернули земли, восстановили “историческую справедливость”, сняли с вас клеймо проигравшего…
Многотысячные потери, которые понес Азербайджан в последней войне, преподносятся как неизбежная плата за победу, и подчеркивается, что на сей раз кровь была пролита не зря. Именно с такого ракурса предлагается взглянуть на это семьям погибших солдат.
Осенью 2020 года Сара не дождалась из армии своего старшего сына Сулеймана. Срок его армейской службы заканчивался 28 сентября. Но 27-го началась война и парень вместо дома отправился на фронт, где погиб, попав под минометный обстрел. Даже спустя более трех лет Сара не может примириться с этой утратой.
Сулейман был нашим первенцем. Мы ждали его рождения пять лет. Когда дождались, зарезали жертвенного барашка. Не зная, что однажды принесем в жертву его самого. И ради чего принесена эта жертва? Ради земли, которая была потеряна еще до его появления на свет? Почему Сулейман должен был погибнуть за Карабах, к которому не имел никакого отношения? Это делает его смерть еще более несправедливой для меня.
Правительство выплатило их семье щедрую компенсацию. У Сары есть еще два сына и маленький внук, названный в честь Сулеймана. Но женщина говорит, что никто и ничто не может заполнить пустоту в ее душе.
Мне говорят, мол, нехорошо это, у тебя есть еще дети, ты нужна им… Я понимаю, но ничего не могу с собой поделать. После смерти Сулеймана жизнь для меня прекратилась. Я дышу, иногда даже смеюсь… Но не живу. Мне советуют пойти к психологу, но это все пустое. Не верю я, что это поможет. Никакая психологическая поддержка, никакая терапия не залечат эту рану.
В течении восьми месяцев во время и после Второй Карабахской войны гендерный социолог Санубар Гейдарова в составе волонтерской группы работала с людьми, эвакуированными из районов, граничащих с зоной боевых действий.
Мы старались выяснить и по возможности удовлетворить их самые насущные потребности. Физически большинство из них не пострадали, но почти у всех на почве стресса развился целый букет нервных и психосоматических заболеваний. Хуже всего приходилось, конечно, тем, кто уже был болен чем-то: сердечники, онкобольные… От стресса их состояние ухудшилось, а лечение, наоборот, стало временно недоступным. Но и совершенно здоровые до этого женщины жаловались на различные боли, цистит, прекращение менструаций, бессонницу и т.д.
Психика детей тоже пострадала: младенцы постоянно плакали, а те, кто постарше, сделались более капризными, боялись засыпать и выходить одни на улицу, у них резко понизились когнитивные способности. Это, в свою очередь, заставляло и без того измученных матерей еще больше нервничать и переживать.
Матери, конечно, они понимали, что дети не виноваты, но в силу своего состояния не могли проявлять терпение, кричали на них… Да и мужчины ведь тоже пережили стресс и, в свою очередь, срывались на женщинах и детях. Постоянно вспыхивали семейные ссоры, все были раздражительными… И все это усугублялось нарушением сна. Приехавшие с нами психиатры и невропатологи прописывали этим людям лекарства, очень многим, потому что все они реально нуждались в медикаментозной помощи, чтобы хоть немного привести нервы в порядок.
Выжившие, не захотевшие жить
В 2022 году в азербайджанских медиа и соцсетях то и дело появлялись сообщения об очередном самоубийстве участника Второй Карабахской войны. По приблизительным подсчетам, за первые полтора-два года после ее окончания, как минимум, 30 ветеранов покончили с собой. Впоследствии интенсивность подобных самоубийств несколько снизилась, и тема сошла с повестки дня, что, однако, не означает, что самоубийства прекратились.
Родственники многих самоубийц в качестве причины называют сложную социальную ситуацию, в которой оказались вчерашние герои – проблемы с оформлением инвалидности и получением причитающегося пособия, безработица и т.д. В свою очередь, официальные структуры и многие пользователи соцсетей склонны были объяснять волну самоубийств посттравматическим стрессовым расстройством (ПТСР), практически неизбежным для людей, прошедших войну.
Когда ПТСР носит средний или тяжелый характер и на него накладываются финансовые и социальные факторы, человек оказывается заперт в плену своей агрессии, которая может быть направлена на других, а может и на себя самого. Такая ауто-агрессия зачастую и приводит к самоубийствам, – говорит психолог Азад Исазаде, имеющий многолетний опыт реабилитации ветеранов.
По его мнению, для решения проблемы необходим серьезный и комплексный подход к психологической реабилитации ветеранов войны. В Азербайджане, хотя и существуют соответствующие центры, их немного, и находятся они, в основном, в крупных городах – жителям регионов добраться до них сложно. Не говоря уже о том, что многих ветеранов нужно еще убедить обратиться к психологу – мужчины из консервативного общества, прошедшие войну, считают это недостойным, почти постыдным.
Однако, по словам Азада Исазаде, не менее, чем профессиональная помощь, важна эмпатия окружающих:
Все ветераны, с которыми я общался, были глубоко травмированы еще и тем, что чиновники не проявляют к ним сочувствия и понимания, а чаще всего просто отфутболивают, отправляя ходить по кабинетам. Это серьезная ошибка, которая и приводит к трагедиям.
Новый страх
Как и в 90-е годы, Азербайджану опять не до психологических травм общества. Есть другие, более насущные заботы. Разница лишь в том, что теперь эти заботы вроде как приятные: восстановление инфраструктуры на возвращенных территориях и их заселение. Предполагается, что все это само по себе, этот исторический шанс начать новую жизнь должно оказать психотерапевтическое воздействие на вынужденных переселенцев и на общество в целом.
Сработает ли это, покажет время и серьезные исследования.
Если такие исследования будут проведены.
И если вообще все пойдет так, как планируют и обещают власти.
Но, пожалуй, самым серьезным психологическим последствием войны 2020 года и последующих эскалаций для азербайджанского общества является страх, что война на самом деле не закончилась и уже никогда не закончится. Что в любой момент может случится новое обострение.
На протяжении тридцати лет карабахский конфликт был своего рода спящим драконом. Который теперь проснулся. И теперь этот страх, подогреваемый медиа и соцсетями, не отпускает простых жителей Азербайджана, даже тех, кто с Карабахом вообще никак не связан. Да и война в Украине тоже по-своему усугубила этот страх, который теперь то и дело просачивается даже в самые мелкие бытовые разговоры…
…В маленьком салоне красоты в Баку мастер доделывает клиентке педикюр.
Ну, вот… Этого тебе на месяц хватит. А в мае уже, когда на босоножки перейдешь, приходи, освежим и лаком покрасим, дай Бог. Главное, чтоб все спокойно было, чтоб война не началась…
[1] Все имена в тексте изменены.
